До этого момента мещанская трагедия Ф. Шиллера уже довольно часто появлялась на афишах театра. Долгое время роль Фердинанда в ней исполнял великолепный актер Юрий Михайлович Юрьев. В 1918 году он покинул Александринскую сцену, а когда вернулся, то решено было вновь поставить пьесу немецкого драматурга.

Больше всего критики обращались к разбору «главных представителей любви и коварства» — образов сына Президента фон Вальтера Фердинанда и домашнего секретаря фон Вальтера Вурма, находившихся, как и в предыдущих постановках Александринского театра, «в опытных руках» Ю. М. Юрьева и Г. Г. Ге.*

Партнер Юрьева по спектаклю Яков Осипович Малютин, игравший роль Президента фон Вальтера, с восхищением писал о высочайшем мастерстве, которое демонстрировал коллега: «В работе над ролью Фердинанда Юрьев показал себя актером, безукоризненно чувствующим авторский стиль и безошибочно улавливающим особенности словесного искусства драматурга. Именно этим можно объяснить то обстоятельство, что романтически выспренние речи Фердинанда не звучали у него фальшиво. Шиллеровская патетика органически сливалась в его исполнении с непроизвольной напевностью речи, с тщательно продуманной, изысканной пластикой» .* Однако существовали и другие мнения по поводу этой актерской работы...

Например, критик Н. Н. Розенталь, признавая, что Юрьев «по своим внешним данным и артистической культурности» «единственный Фердинанд на петербургской сцене», в то же время отмечал, что «роль не творится им с органической непосредственностью; в некоторых местах артисту приходилось заменять недостаток подлинного молодого увлечения искусственным нажимом, выражающимся в однообразном сотрясении рук и неестественном форсировании звука»*.

Сильное впечатление на зрителей производил домашний секретарь Вурм, созданный Григорием Григорьевичем Ге, в котором чувствовалось «нечто сатанинское».

Высоко была оценена игра Владимира Николаевича Давыдова, давшего «исключительно яркий жизненный образ [Миллера], полный душевной мягкости и мужественного благородства». Критику восхищало то, как актер «жил на сцене и, вместе с тем, обдуманно выявлял каждую малейшую деталь»*. Перед зрителями представал и пожилой отец, безмерно любящий свою дочь Луизу, и уважающий себя немецкий гражданин, и вдохновенный музыкант — столько оттенков и нюансов образа мог передать поистине только великий актер.

Ошибкой, по убеждению очевидцев, было назначение Елизаветы Ивановны Тиме на роль Луизы, в то время как образ леди Мильфорд подходила актрисе гораздо больше. Одним из ярких тому подтверждений стала сцена объяснения Луизы с Вурмом, где «вместо робкой, истерзанной и младенчески-невинной девушки говорила гордая, оскорбленная, величественная женщина, на которую едва ли решился бы посягнуть презренный секретарь президента».* В 1928 году при возобновлении спектакля театр последовал рекомендации, и роль леди Мильфорд была отдана Тиме.

Многие режиссерские решения оставались неясными для публики. Спектакль шел в полумраке, отчего сложно было следить за мимикой героев. К тому же мизансцены часто выстраивались так, что главные герои оказывались ближе к арьерсцене, а второстепенные размещались на авансцене спиной к зрительному залу. Возможно, режиссер, таким образом, стремился добавить трагического напряжения, но использованные приемы выглядели неубедительно и воспринимались как технические просчеты.

Спектакль давался с восемью длинными антрактами, и многие зрители были вынуждены уходить, не дождавшись окончания представления, боясь опоздать на последний трамвай...