С того дня, когда опера в 1909 году впервые увидела свет рампы, прошло много лет. За эти годы отечественным и зарубежным зрителям увидел не только удачные постановки «Золотого петушка», но и откровенные провалы, а иногда и неприметные, проходные воплощения замысла композитора.

Раппопорт называет постановку «Золотого петушка» чем-то заветножеланным, особой манящей задачей. «Раскрыть все внутренние нити и связи причудливо-узорчатых кружев… найти ответные формы сценического рисунка, связать чудесную игру смен тональностей с игрой красок и освещения, воспитать в актере-певце ту острую точность ритма, каким пронизана музыка — вот исполинская задача для мастера сцены, приступающего к „Петушку”», — так рассуждает режиссер.*

Но на работу над оперой можно было позволить себе затратить только месяц. Всего за три недели были созданы новые декорации почти титаническими усилиями постановочной части.
В работе с певцами и хором режиссер отказался от какой-либо карикатурности, было стремление к гармонии сценического движения и музыкального сопровождения действия. Что касается партии сказочной роковой красавицы, В. Р. Раппапорт писал: «Необычайные трудности… представляет партия Шемаханской царицы, общая линия которой от пластики греческой богини — (не Венера ли она, переселившаяся с опустевшего Олимпа на сказочный восток) к хищности и жуткости вещей насмешницы, требует от исполнительницы исполнительной гибкости».*

Постановкой «Золотого петушка» Большой Оперный Коммунальный театр закончил сезон, отказавшись от рискованных опытов и изощренных экспериментаторских приемов. Чем и был удовлетворен В. Р. Раппапорт: «Не мало соблазнов для режиссерских и дирижерских увлечений было избегнуто в прошлом. Избегнут и последний „великий соблазн”, — „Золотой Петушок”». *

Владимир Иванович Бельский написал либретто этой оперы согласно пожеланиям Н. А. Римского-Корсакова, создав столкновение простой и неловкой человеческой жизни с идеалами красоты и мудрости. Так неуклюжий Додон, вовсю стремящийся к спокойной и сытой жизни, оказывается жалким рядом с вечным совершенством. Но это всего лишь символ, сказка. Так, в эпилоге как ни в чем не бывало выглядывает из-за занавеса живой
Звездочет и успокаивает зрителей:

                              Вот чем кончилася сказка.
                              Но кровавая развязка,
                              Сколь ни тягостна она,
                              Волновать вас не должна.
                              Разве я лишь да царица
                              Были здесь живые лица,
                              Остальные – бред, мечта,
                              Призрак бледный, пустота…

«„Золотой Петушок” — небылица в лицах. Римский-Корсаков любил эти подзаголовки к своим операм. Опера-былина, опера-колядка, весенняя сказка, осенняя сказочка. Итак, „небылицей в лицах” назван „Петушок” его автором. В сущности, это — carte blanche. Carte blanche для путей и методов стилистического разрешения той психологической проблемы, которую она ставит пред сценическими своими воплотителями.
Говорить о „Петушке" как о музыкальной сатире только — означало бы существенно упрощать себе задачу за счет ее многосторонности и глубины. Видеть в нем проявление сказочности „как таковой" было бы, быть может, еще того наивней. Усматривать в нем комедию масок или бездушных кукол было бы, кажется, одностороннее всего. Одно несомненно — то, что стоит за пределами квалификаций и дефиниций всякого рода. Это то, что „Золотой Петушок" — произведение ошеломительное по новизне и смелости своего замысла. Произведение, сценическое воплощение которого — дело огромных трудностей, трудностей едва ли часто встречающихся на пути всей русской оперной литературы», — писал Н. Стрельников в статье, посвященной постановке оперы Михайловским театром. *